— Что же я могу сделать? — Ты образованный, придумай что-нибудь. Как говорится, заверни поганку. Иначе эти суки передадут бумаги в трибунал. Это значит — три года дисбата. А дисбат — это хуже, чем лагерь. Так что выручай… Он скорчил гримасу, пытаясь заплакать: — Я же единственный сын… Брат в тюрьме, сестры замужем… Я говорю: — Не знаю, что тут можно сделать. Есть один вариант… Чурилин оживился: — Какой? — Я на суде задам вопрос. Спрошу: «Чурилин, у вас есть гражданская профессия?». Ты ответишь: «Нет». Я скажу: «Что же ему после демобилизации — воровать? Где обещанные курсы шоферов и бульдозеристов? Чем мы хуже регулярной армии?». И так далее. Тут, конечно, поднимется шум. Может, и возьмут тебя на поруки. Чурилин еще больше оживился. Сел на мою кровать, повторяя: — Ну, голова! Вот это голова! С такой головой, в принципе, можно и не работать. — Особенно, — говорю, — если колотить по ней латунной бляхой. — Дело прошлое, — сказал Чурилин, — все забыто… Напиши мне, что я должен говорить. — Я же тебе все рассказал. — А теперь — напиши. Иначе я сразу запутаюсь. Чурилин протянул мне огрызок химического карандаша. Потом оторвал кусок стенной газеты: — Пиши. Я аккуратно вывел: «Нет». — Что значит — «Нет»? — спросил он. — Ты сказал: «Напиши, что мне говорить». Вот я и пишу: «Нет». Я задам вопрос на суде: «Есть у тебя гражданская профессия?». Ты ответишь: «Нет». Дальше я скажу насчет шоферских курсов. А потом начнется шум. — Значит, я говорю только одно слово — «нет»? — Вроде бы, да. — Маловато, — сказал Чурилин. — Не исключено, что тебе зададут и другие вопросы. — Какие? — Я уж не знаю. — Что же я буду отвечать? — В зависимости от того, что спросят. — А что меня спросят? Примерно? — Ну, допустим: «Признаешь ли ты свою вину, Чурилин?» — И что же я отвечу? — Ты ответишь: «Да». — И все? — Можешь ответить: «Да, конечно, признаю и глубоко раскаиваюсь». — Это уже лучше. Записывай. Сперва пиши вопрос, а дальше мой ответ. Вопросы пиши нормально, ответы — квадратными буквами. Чтобы я не перепутал… Мы просидели с Чурилиным до одиннадцати. Фельдшер хотел его выгнать, но Чурилин сказал: — Могу я навестить товарища по оружию?!. В результате мы написали целую драму. Там были предусмотрены десятки вопросов и ответов. Мало того, по настоянию Чурилина я обозначил в скобках: «Холодно», «задумчиво», «растерянно». Затем мне принесли обед: тарелку супа, жареную рыбу и кисель. Чурилин удивился: — А кормят здесь получше, чем на гауптвахте. Я говорю: — А ты бы хотел — наоборот? Пришлось отдать ему кисель и рыбу. После этого мы расстались. Чурилин сказал: — В двенадцать мой земляк уходит с гауптвахты. После него дежурит какой-то хохол. Я должен быть на месте. Чурилин подошел к окну. Затем вернулся: — Я забыл. Давай ремнями поменяемся. Иначе мне за эту бляху срок добавят. Он взял мой солдатский ремень. А свой повесил на кровать. — Тебе повезло. — говорит, — мой из натуральной кожи. И бляха с напайкой. Удар — и человек с копыт! — Да уж знаю… Чурилин снова подошел к окну. Еще раз обернулся. — Спасибо тебе, — говорит, — век не забуду. И выбрался через окно. Хотя вполне мог пройти через дверь. Хорошо еще, что не унес мои сигареты… Прошло три дня. Врач мне сказал, что я легко отделался. Что у меня всего лишь ссадина на голове. Я бродил по территории военного городка. Часами сидел в библиотеке. Загорал на крыше дровяного склада. Дважды пытался зайти на гауптвахту. Один раз дежурил латыш первого года службы. Сразу же поднял автомат. Я хотел передать сигареты, но он замотал головой. Вечером я снова зашел. На этот раз дежурил знакомый инструктор. — Заходи, — говорит, — можешь даже там переночевать. И он загремел ключами. Отворилась дверь. Чурилин играл в буру с тремя другими узниками. Пятый наблюдал за игрой с бутербродом в руке. На полу валялись апельсиновые корки. — Привет, — сказал Чурилин, — не мешай. Сейчас я их поставлю на четыре точки. Я отдал ему «Беломор». — А выпить? — спросил Чурилин. Можно было позавидовать его нахальству. Я постоял минуту и ушел. Наутро повсюду были расклеены молнии: «Открытое комсомольское собрание дивизиона. Товарищеский суд. Персональное дело Чурилина Вадима Тихоновича. Явка обязательна». Мимо проходил какой-то сверхсрочник. — Давно, — говорит, — пора. Одичали… Что в казарме творится — это страшное дело… Вино из-под дверей течет… В помещении клуба собралось человек шестьдесят. На сцене расположилось комсомольское бюро. Чурилина посадили сбоку, возле знамени. Ждали, когда появится майор Афанасьев. Чурилин выглядел абсолютно счастливым. Может, впервые оказался на сцене. Он жестикулировал, махал рукой приятелям. Мне, кстати, тоже помахал. На сцену поднялся майор Афанасьев: — Товарищи! Постепенно в зале наступила тишина. — Товарищи воины! Сегодня мы обсуждаем персональное дело рядового Чурилина. Рядовой Чурилин вместе с ефрейтором Довлатовым был послан на ответственное задание. В пути рядовой Чурилин упился, как зюзя, и начал совершать безответственные действия. В результате было нанесено увечье ефрейтору Довлатову, кстати, такому же, извиняюсь, мудозвону… Хоть бы зэка постыдились… Пока майор говорил все это, Чурилин сиял от удовольствия. Раза два он причесывался, вертелся на стуле, трогал знамя. Явно, чувствовал себя героем. Майор продолжал: — Только в этом квартале Чурилин отсидел на гауптвахте двадцать шесть суток. Я не говорю о пьянках — это для Чурилина, как снег зимой. Я говорю о более серьезных преступлениях, типа драки. Такое ощущение, что коммунизм для него уже построен. Не понравится чья-то физиономия — бей в рожу! Так все начнут кулаками размахивать! Думаете, мне не хочется кому-нибудь в рожу заехать?!. В общем, чаша терпения переполнилась. Мы должны решить — остается Чурилин с нами или пойдут его бумаги в трибунал. Дело серьезное, товарищи! Начнем!.. Рассказывайте, Чурилин, как это все произошло. Все посмотрели на Чурилина. В руках у него появилась измятая бумажка. Он вертел ее. разглядывал и что-то беззвучно шептал. — Рассказывайте, — повторил майор Афанасьев. Чурилин растерянно взглянул на меня. Чего-то, видно, мы не предусмотрели. Что-то упустили в сценарии. Майор повысил голос: — Не заставляйте себя ждать! — Мне торопиться некуда, — сказал Чурилин. Он помрачнел. Его лицо становилось все более злым и угрюмым. Но и в голосе майора крепло раздражение. Пришлось мне вытянуть руку: — Давайте, я расскажу. — Отставить, — прикрикнул майор, — сами хороши! — Ага, — сказал Чурилин, — вот… Желаю… это… поступить на курсы бульдозеристов. Майор повернулся к нему: — При чем тут курсы, мать вашу за ногу! Напился, понимаешь, друга искалечил, теперь о курсах мечтает!.. А в институт случайно не хотите поступить? Или в консерваторию?.. Чурилин еще раз заглянул в бумажку и мрачно произнес: — Чем мы хуже регулярной армии? Майор задохнулся от бешенства: — Сколько это будет продолжаться?! Ему идут навстречу — он свое! Ему говорят «рассказывай» — не хочет!.. — Да нечего тут рассказывать, — вскочил Чурилин, — подумаешь, какая сага о Форсайтах!.. Рассказывай! Рассказывай! Чего же тут рассказывать?! Хули же ты мне, сука, плешь разъедаешь?! Могу ведь и тебя пощекотить!.. Майор схватился за кобуру. На скулах его выступили красные пятна. Он тяжело дышал. Затем овладел собой: — Суду все ясно. Собрание объявляю закрытым! Чурилина взяли за руки двое сверхсрочников. Я, доставая сигареты, направился к выходу… Чурилин получил год дисциплинарного батальона. За месяц перед его освобождением я демобилизовался. Сумасшедшего зэка тоже больше не видел. Весь этот мир куда-то пропал. И только ремень все еще цел.
